Пасодобль

Пасодобль
автор Irra

Зачем я здесь? Почему?
Ответа на эти вопросы у него не было уже три месяца, с тех пор как почувствовал, что его затягивает – неумолимо, как в трясину. И не отпускает. И становится чуть ли не главным в его жизни. Чего он, конечно, допустить не мог.

В просторном гостиничном номере, который он постоянно снимал для встреч, была тугая тишина, в которую он любил погружаться, как в прелюдию – по контрасту. Его тонкие, длинные пальцы («Ну, Сергеич, ты прям как музыкант у нас!») играли брелоком от машины, а взгляд уходил за оконное стекло, на котором питерский дождь выписывал длинные прозрачные строчки. В этот раз он твёрдо решил найти ответ – и рассечь. Как скальпелем.
Она вошла – словно ворвался воздух с улицы, размотала длинный шарф цвета изумруда, скинула чёрное пальто, забросила всё на вешалку в прихожей. Тут же – кошачьим гибким движением – села прямо на пол у его ног, дотронулась прохладной ладонью до его трёхдневной щетины. В тёмных волосах, кудрявых и пышных от природы, – капельки дождя. Потёртые джинсы, серая водолазка, всегда без косметики, пружинящие прядки волос рассыпаны по плечам. Она из тех, что пройдёт по улице – вряд ли оглянешься вслед. Разве что глаза – карие, выразительные. Что он знал о ней? Намного его моложе, после развода живёт в коммуналке где-то на Васильевском.
– Ненавижу осень в Питере, особенно октябрь и ноябрь, – она положила голову ему на колени. – Сейчас две недели не увидимся. Хоть немного ещё лето верну. Но прилечу – сразу позвоню.
«Сразу позвоню». У него жёстче обозначились скулы. Нет, эта встреча – последняя. Он пришёл рассечь. Как скальпелем.

Когда уже не в первый раз после двух проведённых одна за другой операций Виктор почувствовал стягивающую мышцы боль в спине, он пошёл-таки на третий этаж к «завтравме» Никаноровне. Растянув его на кушетке и жёсткими, сильными пальцами размяв его спину и поясницу, Никаноровна (для больных и младшего медперсонала - Елена Никаноровна) коротко отрезала:
- Значит, так, свет Виктор Сергеич. Если не начнёшь снимать напряжение, к полтиннику твоя спина в отставку подаст. Сам знаешь: у хирургов это профессиональное.
Не предполагал, что в его тридцать семь у него могут появиться какие-то «первые звоночки». Зная, что самое лучшее – плавание, решил ходить в бассейн, но случайно наткнулся на объявление «Бальные танцы с нуля – для взрослых!»
Студия бальных танцев располагалась на последнем этаже высотного здания, вместо одной из стен – огромное стекло, за которым – теряющиеся в петербургской дымке веерные прожилки улиц с кубиками зданий. Он даже не подумал, что бальные танцы – это вообще-то в парах, а потому, увидев немногочисленные супружеские и не-супружеские пары, чуть не ушёл обратно, но уже в дверях столкнулся с ней. Она – в тёплых гетрах, чёрном танцевальном купальнике, с первого взгляда поразившая его своей гибкостью.
- Первый раз? Без пары? Ничего страшного: я буду вашей партнёршей.
Оказалось, что именно она – профессиональная танцовщица класса А – и была руководителем студии.
На первом же занятии он узнал о себе много нового: «вы вообще знаете, где право, где лево?», «да у вас колесо вместо спины», «считайте лучше вслух, про себя вы тройку постоянно пропускаете», «если вы такая оглобля, это не значит, что партнёрше нужно тянуться за вами на цыпочках». Но это почему-то не отталкивало, а, наоборот, притягивало, этому её игровому вызову хотелось противостоять. Он, уже давно никому ничего не доказывавший, вдруг снова почувствовал юношеское желание преодолеть, победить. Через несколько недель занятий он с удивлением начал замечать, как очередное танцевальное движение, сначала казавшееся совершенно немыслимым и невозможным для исполнения, вдруг становится естественным, понятным, легко встраивается в череду других движений, образуя рисунок вальса или самбы.

Виктор считал, что в его жизни всё уже сложилось: семья, работа, Тема. Ничто друг другу не мешало, напротив, дополняло. Его Иринка – Ириночка, Иришка – с первого курса медакадемии, когда на поточной лекции они оказались за одной партой, была для него «своим парнем». Он даже не задавался вопросом, любит ли он её, настолько родным и необходимым человеком она была для него. Старались отпуск брать в одно время и – сначала вдвоём, потом с дочкой – в Карелию или Финляндию, с рюкзаками, палаткой, спиннингом. Иринка быстро научилась варить настоящую рыбацкую уху – с угольками и ложкой водки. И вообще – смешливая, лёгкая на подъём, с задорными зелёными глазами и шапкой русых волос – она умела жить настоящим днём и быть в нём счастливой.
Тема была нужна ему не так часто. Когда он чувствовал какое-то томление внутри, потом почти физический жар, словно постепенно разгорался костёр, он набирал номер. Высокий, жилистый, темноволосый, с угольно-чёрными глазами (в детстве мама называла его «мой цыганёнок»), он любил светловолосых, со сливочно-белой кожей. Их было немного в его жизни, и к каждой из них он относился тепло, чувствовал благодарность за лёгкость отношений и лёгкость расставаний. Тема его не тяготила, не ввергала в мучительно-безнадежные раздумья, он относился к её присутствию в его жизни спокойно, рассудочно – как к неизбежности.

В танцевальной группе все уже со второго занятия называли друг друга по именам и на «ты». Она попросила звать её Эла. «Быть может, Элла или Эля?» - «Нет, коротко и твёрдо – Эла». Сначала она смеялась: «Твой потолок в танцах – венский вальс», но уже через полгода ему покорились лёгкий полёт квикстепа, дерзкий джайв, медленно-тягучая, приторно-дурманящая, как ежевичный ликёр, румба. Часто они оставались вдвоём после занятия, оттачивали отдельные движения, потом сидели в темноте у огромного окна и словно плыли на волнах усталости в сверкающие далеко внизу огни.
В один из таких вечеров, прокручивая на ноутбуке видеозаписи своих выступлений на танцевальных соревнованиях в поисках того движения, которое нужно было ему показать, она случайно открыла файл с названием «Пасодобль». Тут же хотела закрыть, но он, ослеплённый чем-то ярко-алым, попросил оставить. Было что-то в этом танце такого, чего не было ни в одном другом, – не лучшее, а именно неповторимое. Как заворожённый, просмотрел эту запись несколько раз, пока не услышал её слова: «Этот танец включён в программу только с уровня С, а ты, прости, вечный «Начинающий». У тебя не получится». Она его дразнила, как в танце: отталкивала, чтобы увеличить силу притяжения. Он уже знал это, а потому ритм испанского танца надолго стал его внутренним ритмом.
Сразу после июльского отпуска, который он с семьёй провёл на Онежском озере, Виктор набрал номер Элы и спросил, когда собирается группа. «Группа – в семь, но ты приходи позже», – был ответ. В ней что-то изменилось, он пока не мог уловить, но чувствовал, что этот пряный август, жара которого плавила петербургский асфальт, принесёт ему что-то новое.
После небольшой разминки и двух дежурных танцев она приглушила свет, попросила его переодеться в чёрный костюм тореро, а сама, ненадолго скользнув за ширму, вышла в ярко-алом и была уже не той, что вряд ли оглянешься вслед, а такой, от которой глаз не оторвёшь. «Пасодобль», – только и сказала, усилив мощность музыкальных колонок. Первые же звуки обрушились, как водопад, и рассыпались перебором кастаньет. Эла бескостно прогнулась в его руках – и тут же вырвалась, создавая кружением платья ослепительно-алые волны. Но куда бы она ни порхнула, он был рядом – настигал, приближал, не позволяя забыть о его власти. А она – покорная и одновременно покоряющая. Борьба, поединок, огонь корриды, притяжение и отталкивание! В первой части пасодобля – страсть, рвущаяся наружу, но ещё вынужденная смиряться, словно пламя разгорающегося костра. Но ритм всё быстрее, звук – громче, точёный рисунок чёрного уже не может пригасить всполохи алого. И вот они – чёрное и красное – уже единое целое, только и могущее существовать здесь и сейчас, в этом постоянно меняющем свои формы пламени. И финальное движение: он выиграл битву, она у его ног, но – не побеждена!
Когда он нагнулся к ней, чтобы подать руку, к нему обратились влажно блестящие глаза – и в ту же секунду он почувствовал, как в нём ворохнулось что-то горячее. Он стиснул её тонкие пальцы, ощутив отдельно каждую их косточку. Её губы чуть дрогнули от боли, но тут же она заставила себя улыбнуться. «Я хочу поблагодарить тебя», – это сказал не он, это хриплым от желания голосом выдохнуло то, что было тогда в нём. Эла не удивилась, увидев в его руках узкий чёрный ремень: соединённые сплавляющим огнём пасодобля, они чувствовали друг друга без слов. Это была какая-то новая для обоих энергия взаимопроникновения.
Боль оказалась второй её страстью. Первой был танец. С того дня – и вот уже три месяца – Виктор постоянно снимал один и тот же просторный гостиничный номер.

Если Виктор и считал что-то чудом, то это – человеческое тело. Мириады клеток, постоянно меняющихся, развивающихся, живущих и умирающих, виделись ему Вселенной со своими галактиками и чёрными дырами. Потом, в медакадемии, заучивая латинские названия этих «галактик», разъединяя эту Вселенную на составляющие, он продолжал удивляться, но уже тому, что за долгие века своего существования человечество, страстно желая открыть все тайны этой Вселенной и овладеть её законами, так и не смогло этого сделать. Работа хирурга, когда каждый день приходилось видеть, каким хрупким, беспомощным, каким безжалостно искажённым болезнью может быть человеческое тело, изменила лишь характер этого удивления, но не отменила его. Теперь Виктор удивлялся той жизненной силе, которая заставляла разъятые скальпелем ткани вновь соединяться, и без этой невидимой животворной энергии человеческое тело было лишь нагромождением биологических структур и сразу утрачивало свою красоту и целостность. И названий у этой энергии было множество. Одно из них – боль.

Никаких особых слов они никогда не произносили – всё заменяло движение, жест, пластика тела. Когда он сначала мягко и медленно провёл ладонью по мягким пружинкам волос, а потом захватил их в пучок и резко оттянул вниз, отчего её лицо запрокинулось, электричество двух непреодолимых желаний сразу заискрило между ними. Эла накрыла гостиничную кровать чёрным шёлком палантина, скинула одежду – и он в который раз удивился гибким и чётким линиям её тренированного тела.
Виктор встал, расстегнул узкий кожаный ремень на джинсах, широким движением вытянул его из петель. И опять – и это было только с ней! – он почувствовал, что ощущает не только себя, но и её. Она напряглась, замерла в этом напряжении, взгляд упёрся в одну точку на спинке кровати. Внутренний трепет ожидания ещё не был дрожью, лишь глубоко внутри вибрировала струна томления.
Первый удар, как всегда, ожидаемый и неожиданный. Эла дёрнулась, но пока не от боли – от неожиданности. Ягодицы самопроизвольно сжались, ощущая гладкую и ещё пока прохладную кожу задержавшегося на них ремня. Ремень скользил – от прогнувшейся от его прикосновения поясницы по самым чувствительно-нежным складкам и ниже, к коленям. Так долгая музыкальная нота заставляет замереть в ожидании, но не стоит верить её приглушённости, за ней неизбежно будет взрыв. И – взрыв! – ожог кипятка, потом ещё, и ещё, почти без пауз череда ударов, словно режущих мышцы до кости, заставляющих сцепить зубы, чтобы не закричать.
Её ягодицы, по которым хлестал ремень, быстро налились краснотой, пальцы ног сжались, руки комкали податливую ткань палантина. Чёрная змея его ремня и гибкая линия разделяющей ложбинки позвоночника на её спине, уже влажной от пота, словно были связаны единым ритмом. Змеиная пластика этого танца боли превращала её тело в тугую волну, покорную ему и одновременно покоряющую его.
Третий десяток ударов ремня заставил её стонать и уворачиваться. Он остановился. Она замерла, стараясь выровнять дыхание, но глаз не поднимала. Едва заметная дрожь пробегала по её телу, ноги мелкими, быстрыми движениями от колен пытались хоть немного разбить горячую, глубокую, уже не прерывающуюся боль.
Виктор отбросил ремень на край кровати и достал из сумки чёрный пластиковый прут. Он никогда не использовал его на встречах с ней, но сегодня их последняя встреча – и он должен, наконец, найти ответ на вопрос, почему он так крепко позволил привязать себя? Почему не может оторваться?
После первого же удара прута Эла выгнулась так, что метнувшиеся пружинки волос закрыли полспины. Он увидел её расширенные от резкой боли глаза и открытые в поисках воздуха губы. На нежной, сильно покрасневшей коже тут же вспухла полоса, хищно перечертившая обе половинки ягодиц. Виктор замер, чувствуя, что она близка к своему пределу, что она вырывается, ускользает от него. И он настигал, приближал, не позволяя забыть о его власти, и прут с новой силой рассекал воздух, чёрное и красное опять было единым целым, сотворяемым здесь и сейчас живительной энергией человеческого тела, одно из имён которой – боль.
Потом, когда они лежали вместе на чёрном скомканном палантине, он тонул во влажно блестящих карих глазах и принимал всё как есть, без вопросов и ответов.

Был последний день октября. Когда самолёт из жаркой страны исчез с радаров, когда безжалостные строчки списка погибших застыли на её фамилии, когда замер чей-то бессильный крик, посланный в бесцветное небо Пулково, он почувствовал, что мир для него уже никогда не сможет быть прежним.

Каждый год Виктор приходил на Серафимовское не в день её рождения и не в годовщину катастрофы. А потому всегда был один. Подходил к памятнику из чёрного гранита, клал алые розы на холодную плиту. Красное и чёрное – как в пасодобле. Портрет на зеркальной каменной глади мало напоминал её в жизни. Разве что глаза. Они смотрели на него, где бы он ни стоял. Смотрели и спрашивали: «Зачем я здесь? Почему?»